Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Пошли посмотреть на парижские огни… Опять Юрий целовал мне ноги, стоял на коленях, и опять я ему говорила: «Милый, любимый, родной». Пропустили второй поезд, потом пошли на вокзал, на перрон; я села к нему на колени, обняла его шею, положила голову на плечо. Чуть-чуть дремала. И так нам было хорошо обоим.

В понедельник прихожу в Институт. Прихожу рано и начинаю писать Юрию письмо. Приходит Андрей и говорит, что он уже переехал в Париж. Стоим с ним в коридоре и разговариваем о Юрии. Андрей сознательно удерживает эту тему. «Я ему уже здорово опротивел, я знаю. А все-таки, как он будет обходиться без будильника? Да и щетку для бритья я возьму и ножницы… А ведь будет просыпать, крокодил, он вообще человек небрежный. Вот, и Монтаржи…»

Во время лекции тычет меня под локоть: «Софиев пришел». Смотрю на дверь — Юрий, в пальто и шляпе. Но не входит и не раздевается. В перерыв не идет. Костя говорит что-то о кафедре, об общем собрании и вечеринке. Подходит Каган, извиняется, что не вернул Ахматову, кто-то мешает договорить… Выхожу в коридор — Юрий. «Ты сейчас уходишь?» «Да, я немного плохо себя чувствую. Я пришел только на тебя посмотреть». Был у отца, в кармане тикает большой будильник. Стоим на площадке лестницы, говорим тихо. «Мне бы надо Андрея видеть», — а уходить от меня не хочется. Когда уже Шацкий поднимался по лестнице, мы простились и мимоходом в коридоре я сказала Андрею: «Юрий вас хочет видеть». «Вот как? А я думал, как раз наоборот». Минут через 10–15 пришел в аудиторию. Был, как мне показалось, несколько взволнован… «Ну, думаю, расстались друзьями».

Выходим из Института. Андрей берет меня под руку, уводит меня вперед. «Кисонька, я хочу с вами серьезно поговорить». «Хорошо». «Хочу с вами откровенно поговорить. Только чтобы этот разговор остался между нами». «Хорошо». «Да вы не путайтесь: ничего страшного. Я просто хочу Юрке помочь… Вы знаете, что он очень слабый, больной, и он страшно сдал за последнее время. Вы сравните, какой он был летом и какой стал теперь… Ему вредно ходить… Сделайте так, чтобы он реже к вам ходил. Он ведь страшно утомляется. Я вот здоровый человек, да и то от такой жизни изматываюсь. Я знаю, что ему очень тяжело вас не видеть, да и вам тяжело, но ведь надо… Совсем ведь пропадет мальчишка. Питаться ему хорошо надо, а сами знаете, какое питание при таком заработке. Хоть тут его поберечь надо. Пусть он к вам приходит, ну, один-два раза в неделю, по четвергам и субботам, что ли. И пусть он только об этом не знает. Он будет говорить “Я к тебе завтра приду”. А вы как-нибудь: “Да я занята, да меня дома не будет…” Вы не сердитесь, кисонька? Я как его сегодня увидал, так даже испугался. Ужасно он выглядит, просто ужасно. А у самого благоразумия не хватит. Я уж подумал: не забрать ли мне свои вещи, да опять в Медон? Да, уж, поберегите его. Увидите, каким он станет через две недели. Вот на вечеринку тащите его, это ему полезно, развлечься, людей посмотреть. В Институт он, конечно, ходить не будет, мы уж будем за него расписываться, пусть считает себя студентом. А если вам скучно будет, зовите меня. Только не передавайте ему ничего и не сердитесь, что я так вмешиваюсь в вашу жизнь. Но мне просто жалко Юрка. Он хоть и крокодил большой, а все-таки я его люблю».

Он меня страшно тронул. И страшно взволновал. На заседании я ничего не слушала, не вставила ни одной реплики. Много курила и нервно растирала пепел по блюдечку.

В метро, прощаясь, успела сказать Андрею: «Спасибо за то, что вы мне сегодня сказали».

Ночью долго не спала и плакала. Эти дни не было следов обиды или бессилия, это было что-то другое. Впервые встало в такой ясной и отчетливой форме сознание своего долга перед Юрием. Да, уже долга. Любовь, любовь жены — это уже не только радость и страданье, это — долг. И как теперь все от меня далеко. Говорим об экзаменах, и меня это больше не волнует. Знаю, что в воскресенье во что бы то ни стало надо созвать общее собрание, а думать об этом не могу.

И знаю, что надо бы найти какое-то дело и уйти в него с головой. Какое-нибудь такое же дело найти и Юрию. Это единственный разумный выход. Он хочет переезжать в Севр, это абсурд, это ему еще дальше ездить. Но как это все урегулировать, как протянуть это время?

15 февраля 1927. Вторник

Целую неделю надо мне зафиксировать, такую тяжелую неделю. Во вторник всей семьей с Наташей были у художественников. Шел «Вишневый сад»[46]. Сама не ждала такого впечатления. Все третье действие и весь даже антракт проревела.

В среду прихожу в Институт. Является Юрий. После лекций проводили Андрея в Сорбонну на чествование Короленко[47]. Юрий рассказал об их трогательном прощании в понедельник. Я не ошиблась. Остаток времени просидели в метро на Javel.

«Отчего ты такая грустная и тревожная?» «Меня беспокоит твой вид». «Это тебе Андрей что-нибудь сказал?»

В четверг уже одна пошла в театр. Ставили «На дне»[48]. Эта вещь произвела на меня еще более сильное впечатление.

Пятница. Институт. Ах, да, еще раньше Мамочка зовет Папу-Колю идти в Самаритен[49]. Я говорю: «Я с тобой пойду». «Разве тебе нечего делать? Нечего читать?» «Есть, не могу». Поехали, накупили, в 6 часов посадили ее на трамвай, пошла по набережной к St.Michel. Прохожу мимо Pont Neuf. «Черный Генрих на черном коне». Возникла строчка: «И под копытами его коня лежат огни Самаритена». Стала расширять эту тему…

Потом лекция Маркова, «собеседование». Он задавал вопросы, начиная с определения «Политической экономии». Возникли споры, разбирали. Я слушала с большим вниманием… потом вдруг вспомнила Генриха на коне, огни Самаритена, начатое стихотворение и… перестала слушать.

Потом написала на тетрадке и передала Андрею. «А мне-то что делать, если ритм стихов Маяковского меня волнует больше всех этих вопросов». (В портфеле у меня лежали стихи Маяковского.) Тот только руками развел: «Тогда бросайте все, кисонька, и занимайтесь вашим Маяковским».

На лекции Гурвича сделалось дурно. Вышла, легла на пол. Был сердечный припадок. Выскочили Лиля, Муретов. Потом все-таки пошли в кафе.

В субботу, в 1 час свидание в Ротонде с Андреем и Муретовым. Должна пойти в YMCA. День был великолепный. Дожидалась Муретова, погуляли. Потом сидели в Ротонде. Я посмотрела на себя в зеркало и испугалась: серая, мешки под глазами, глаза блестят. Мамочка права: вид у меня отвратительный. Вечером прения по докладу Милюкова о евразийстве[50]. Очень интересные выступления, обструкции, вроде кидания яйцами. И Юрий.

Воскресенье. Великолепный день. Днем приходит Юрий, и идем в Медонский лес. Он сильно хандрит эти дни, рассказывает мне свои тревожные сны. Вышли в парк, сидели, хорошо было. А кончилось это тем, что нас заперли. Еле-еле нашли выход через сторожку. Зашла ненадолго к нему и поехала на собрание.